anchentaube вызывает у меня глубокое недоумение (особенно с учётом её авторства). Примерно любая логическая цепочка в ней, по моему скромному разумению, порвана посередине. Например, утверждается, что "сейчас есть всего два способа определения художественной ценности литературного произведения – традиционный и продвинутый. Традиционный способ определяет художественную ценность степенью сходства/несходства с классическими образцами. <...> Продвинутый способ подразумевает признание и одобрение произведения какой-либо литературной институцией". Несложно увидеть, что классификация эта, хотя и состоит всего из двух позиций, вполне борхесовская: животные делятся на принадлежащих императору и разбивших цветочную вазу. А как же быть, если животные императора разбивают цветочную вазу, то бишь если признание и одобрение литературной институции снискивается степенью сходства с классическими образцами? Я вот по наивности полагал, что противоположностью культу традиции является культ инновации (и на стороне обоих выступают какие-либо институции), причём эта оппозиция бинарна и лежит в плоскости эстетики, тогда как институциональному принципу легитимации противопоставляются, в плоскости социологии культуры, самые разные критерии: от гипостазированного личного вкуса отдельного читателя до статистически достоверного народного признания, – причём корреляция этих принципов с новизной либо традиционностью довольно-таки непрямая. С другой стороны, литературные институции в их сегодняшнем состоянии, неподконтрольном механизму тоталитарного управления культурой, довольно-таки напрямую (хотя и не в равной степени) связаны с личными вкусами (или, вернее сказать, с личными эстетическими платформами) совершенно конкретных лиц – и как же это "структура литературного процесса у нас, по большому счету, до сих пор остается прежней советской и соответственно – полностью отрицающей личное творческое начало", если единицами этой структуры выступают, например, журнал "Арион" Алексея Алёхина, журнал "Воздух" Дмитрия Кузьмина, журнал "Дети Ра" Евгения Степанова, издательство "Русский Гулливер" Вадима Месяца – представляющие собой (независимо от того, хороши они или плохи) именно что материализацию личного творческого начала помянутых лиц?На этой зыбкой почве в статье делаются крайне смелые выводы – в том числе ровно того рода, от которого при начале статьи обещано было воздерживаться. Так, в начале предлагалось вопрос "об исторических перспективах того или иного современного поэтического шедевра" оставить в ведении музы истории Клио – в том смысле, что предсказать будущее мы не можем. Отчего ж тогда в кульминации статьи заявляется, что "современное стихотворение нельзя вырывать из исторического и литературного контекста, без которого его просто невозможно правильно прочесть"? Ведь для того, чтобы можно было прочесть стихотворение как в историческом контексте (как свидетельство о его эпохе), так и вне его (как вклад в новую, нынешнюю эпоху), должна сперва настать история: для современного стихотворения эти два подхода совпадают; следовательно, вопреки первоначальному обещанию, Анна Голубкова отказывает "современным поэтическим шедеврам" именно в "исторической перспективе", т.е. в том, что их смогут читать в будущем иначе как свидетельство о прошлом; может быть, как сказано в известной пьесе, не стоит пока предварять – пусть уж скажет своё слово муза Клио? С другой стороны, с мыслью о том, что произведение невозможно правильно прочесть вне литературного и исторического контекста, можно бы и согласиться – но тезис о наличии единственно правильного прочтения вроде бы противоречит идеалу множественности интерпретаций, почему-то разбираемому в статье на примере отношения статьи Добролюбова к роману Тургенева? Но даже и в рамках концепции множественности правильных интерпретаций – Тургенева с Достоевским вряд ли удастся прочесть сколь-либо правильно вне исторического и литературного контекста: Достоевский, прочитанный без хотя бы очень приблизительного представления о том, что до него были Пушкин и Гоголь, или о том, что за люди и в каких условиях жили в России в 60-70-е годы XIX столетия, – будет, вопреки Голубковой, прочитан не как универсальная энциклопедия русских национальных проблем, а как истерическая невнятица (я не обсуждаю сейчас вопрос о том, как прочитывается Достоевский в ином историческом и литературном контексте – например, западным читателем, который про Пушкина и Гоголя знает мало что, но у которого, напротив, в культурном горизонте Диккенс с Бальзаком).
Далее, я совершенно не понимаю, в каком это смысле от читателя современной поэзии "требуется заранее определенный набор усилий по восприятию и интерпретации данного произведения, что означает полное отсутствие свободы или хотя бы какой-то многовариантности прочтения" – тогда как раньше, подразумевается, было не так. С одной стороны, множественность интерпретаций, о которой так легко говорить на примере романов Достоевского и Тургенева, боюсь, станет совсем не столь очевидной на примере современной им лирики. С другой стороны, многовариантность прочтения позднего Мандельштама – что называется, налицо, но я бы сказал, что от его читателя таки требуется "определенный набор усилий по восприятию и интерпретации", а без такого набора эта поэзия остается, в свою очередь, набором слов. Но и, к примеру сказать, в поэзии Марии Степановой я усматриваю чёрт знает какую многовариантность прочтения.
И всё это, между тем, клонится в очередной раз к обличению засилья критиков и кураторов. В чьём лице современная русская поэзия переживает засилье критиков – я, убей бог, не понимаю: мне по-простому кажется, что сегодняшняя русская критика поэзии настолько слабосильна и малочисленна, что говорить о её серьёзном влиянии на литературный процесс несколько смешно. В принципе же повышение роли медиаторных, посреднических позиций в литературном процессе напрямую обусловлено повышением объема и разнообразия сочиняемых стихов: пока "заранее определенный набор усилий по восприятию и интерпретации данного произведения" примерно одинаков для всего, что пишется в данное время, а общий корпус написанного обозрим, – критик и куратор фигуры вполне факультативные, но когда все начинают писать по-разному и в объёмах, превосходящих читательские возможности, то фигура ответственного посредника становится ключевой. Утверждение о том, что это-де ущемляет личность автора или личность читателя, – откровенная ерунда: в отсутствие ответственного посредника возможность встречи личности этого читателя с личностью этого автора при лавинообразном росте производства информации стремилась бы к нулю (а она и сейчас не слишком велика, потому что посредников слишком мало и работают они слишком неэффективно). Дальше может идти разговор об обобществлении (возможном ли? продуктивном ли?) вот этой посреднической миссии в рамках всякой сетевой демократии, но это уже совсем другая тема.
Не говоря уже о том, что тезис "качество литературного произведения определяем исключительно при помощи собственного вкуса" довольно странно выглядит в сопровождении резиньяций "в современном мире категории «личности» и тем более «личного вкуса» совершенно не в почете", поскольку последнее наблюдение очевидным образом противоречит данной нам в ощущениях литературной действительности (в частности, двух месяцев не прошло, как мы в прошлый раз обсуждали статью о необходимости читателю и критику руководствоваться личным вкусом).
